Александр Петрович был самым полезным учителем в нашей средней школе. Он преподавал вождение трактора. В 9-10-ых классах у нас было ровно два варианта профессионального обучения – трактор или грузовик. Совецкая власть была в этом плане довольно разумной. Понимала, что высшего образования на всех не напасешься, да и не всем оно нужно, высшее-то. Вред от него один. Поэтому самых крепких она еще после 8-го класса ловко рассовывала на фазанкам, а остальным пыталась привить хоть какие-то полезные навыки, которые могли бы пригодиться в том небольшом зазоре между армией и тюрьмой. Девушек тоже чему-то вроде учили типа домоводства или вышивания, уже не помню. А парням выбор простой – колеса или гусеницы. Что ближе. Особо меркантильные, которые уже тогда не по годам рано начинали задумываться о своей дельнейшей судьбе, понятно шли на грузовик. Водитель же. Права! В жизни всяко пригодится. Перевезти что-нибудь, стырить. Мебель, картошка, люди на корточках. Ну и от водителя грузовика до водителя легкового автомобиля дистанция меньше.

А если война?! Грузовик - это уютно и надежно, где-то в тылу. В худшем случае – подвозить артиллерийские снаряды на передовую или полевую кухню с кашей таскать по разбитой грунтовке. А скорее - в обозе, рядом со жратвой, водкой и маркитантками. Традиционная военная мысль до появления на интеллектуальном горизонте «Безумного Макса» тогда не доросла еще до обвешивать ГАЗы бронированными плитами и острыми шипами, ставить на них арбалеты и огнеметы, и в таком виде идти в атаку. Это уже потом все было.

А гусеничный трактор – это танкист. Без вариантов. Это героизм и романтика. Случись чего, и ты будешь в самых первых рядах рваться к закопченному Парижу, ловко петляя между грибами ядерных взрывов. Жизнь твоя будет короткой, но очень, очень яркой. Ну и хотя бы на несколько минут, а дольше чем у пехоты, сидящей на твоей броне. Вот тем совсем жопа. А пехота – это те, что не ходили ни на грузовик, ни на трактор, а изучали какое-нибудь вовсе бесполезное столярное дело.

В общем выбор истинных самураев – конечно трактор. Плюс бонусом Петрович.

Петрович был самый добрый учитель в школе. Туповатый, но безгранично добрый. Дети, всегда принимающие доброту за слабость, этим с двух рук пользовались. На его уроках они занимались своими делами, общались, в том числе матом, вольно расхаживали по классу. Бывало приносили магнитофон «Романтика» и слушали Сиг Сиг Спутник, а самые дерзкие даже пытались курить. В такие редкие минуты добрый Петрович все же выходил из себя и детей бил.

Он на самом деле был фигурой в чем-то трагической. Человеком, застрявшим меж двух миров. В одном из них была в целом непыльная работа с человечным графиком и в теплом помещении, но там в нагрузку шли ребята-зверята. В другом - столь любимый им трактор. Никогда я не видел его более счастливым, чем за рычагами ДТ-75, волочащим за собой плуг по нечерноземной полосе России. Но при работе в поле в нагрузку шли уже взрослые трактористы. Которые по сути же дети вплоть до мата, курева и группы Сиг Сиг Спутник. Поэтому со взрослыми трактористами Петрович общий язык находил тоже плохо, так как не пил, не матерился, и не бухал ежедневно. Слыл среди них чуть не конченным интеллигентом.

Но дело свое Петрович знал туго, детей учил на совесть. Всю последнюю четверть перед экзаменом мы, например, учились правильно выбирать «свой» экзаменационный билет. Петрович понимал, что научить детей всему трактору, целиком, просто физически невозможно, поэтому распределил темы. Мне досталась система охлаждения, которую через пару месяцев еженедельного повторения я изучил довольно неплохо. Главное было – не перепутать билет. На билетах мы делали еле заметные сгибы, выкалывали иголкой дырочки по углам, в общем использовали весь обычный набор карточных шулеров. Самый тупой ученик, которому выделили чуть ли не устройство пибикалки (ничего проще в тракторе просто нету), правда, все равно умудрился вытащить не свой билет. Его всей комиссией потом на тройку вытягивали.

Житейская мудрость Петровича, как уже говорил, уравновешивалась некоторой, часто избыточной, простотой во всех прочих областях.

Тогда, с началом Перестройки, и победным маршем НТР по планете, у нас начали появляться разные чудеса техники. Одним из первых чудес были электронные часы «Монтана». Нынешним молодым не понять. Там было все! Блестящий стальной корпус, железный же браслет, будильник, секундомер, календарь, подстветка! Одних только мелодий было штук семь. Мы их часами могли слушать в произвольном порядке. Пусть чуть однообразно, но всяко лучше, скажем, Кабзона. Отличительной особенностью музыки, изрыгаемой часами, было того, что с непривычки невозможно было определить источник звука. Пронзительно писклявая мелодия, казалось, льется одновременно отовсюду и ниоткуда.

Когда мелодия заиграла в классе первый раз, Петрович, мирно рассказывавший у доски что-то там об устройстве форсунки, аж подпрыгнул на месте. Быстро втянув голову в плечи и чуть присев (опыт!), он развернулся к классу. Музыка продолжала играть. Магнитофона в классе не наблюдалось. Дети с демонстративно чрезмерным вниманием глядели на него любознательными глазенками-бусинками, примерно сложив ручки перед собой. А музыка играла. Петрович, делая вид, что его ничего такого не беспокоит, а он просто прогуливается, сделал два круга по классной комнате. Источник мерзкой музыки не определялся. В конце концов, Петрович поднял голову и взгляд его уткнулся в радиоточку. Это такие колонки, которые развешивали в каждом классе, чтобы давать объявления по школе, вызывать особо отличившихся в труде и учебе к директору или транслировать бравурную музыку для утренней гимнастики. Крайне полезное изобретение. Петровича осенило. Кряхтя и поскрипывая суставами, он залез на близлежащую парту и выткнул штепсель из розетки. Музыка прекратилась. Петрович вернулся к любимой им форсунке.

Музыка заиграла.

Петрович легонько подпрыгнул. Развернувшись еще быстрее чем в прошлый раз, он уже целенаправленно вперил взор в радио. Радио было воткнуто в сеть. Тупой любитель пибикалки трактора за спиной преподавателя успел запрыгнуть на парту и воткнуть шнур на место. Петрович добро усмехнулся и погрозил нам пальцем. Снова покряхтывая, он залез на парту и воткнул штепсель в розетку только одной вилкой. Музыка прекратилась. Мы снова погрузились в сладкий мир технического совершенства дизельной форсунки. Петрович изредка поглядывал в сторону радиоточки, виртуально похлопывая самого себя по плечу в мыслях за сообразительность.

Музыка заиграла.

Петрович на нерве ястребом метнулся к радио. Штепсель так и висел на одной вилке. У Петровича начал наступать когнитивный диссонанс. Не совсем посторонний технике человек, он понимал, что так быть не должно. Но оно было! В третий раз влез Петрович на парту и вытащил штепсель уже полностью. Музыка прекратилась. Но урок уже пошел насмарку, форсунка больше не радовала. За спиной маячила зловещая радиоточка, дерзко бросившая вызов всем людским и физическим законам. Петрович уже непрерывно одним глазом косил на проклятый прибор, законно ожидая от него любой подлянки. И подлянка случилась.

Музыка заиграла.

Петровича начало легонько потрясывать, и глаз стало подергивать нервным тиком. Шнур безвольно висел вдоль стеночки, сделать что-либо не представлялось возможным. До конца урока музыка то прекращалась, то играла вновь, победно блистая всем репертуаром от To Arms In Dixie до When The Saints Go Marching In.

На перемене Петрович рысью побежал в кабинет директора, где находилась центральная радиорубка, с целью разобраться с саботажем и прекратить наконец безобразие. Вернулся крайне задумчивым.